Известно было лишь то, что в какие-то дни туши, так недавно руководимые людьми — вышли из векового оцепенения и положили рабству конец. Кто-то из людей успел выбраться из ставшего смертельно опасным механизма, у кого-то прямо перед глазами совершалось страшное преображение, а кто-то падал вниз... Но итог был почти одинаков. Людей находили. Они сгонялись в кучи на площадях и там уже чинилась расправа. Почему? За что? У Костюмов не было ушей, не было ртов, как и не было голов. Они были слепы, немы и глухи, но видели. Люди бесполезно взывали к ним, спрашивали, умоляли, просили. Разве с одеждой говорят? Она, конечно, может говорить сама за себя, но не с ней.
Пошатываясь, с остервенением, великаны вырывали изнутри самих себя кресла пилотов и разбивали их оземь. Потом они хватали своих хозяев и заглатывали их с жадным, немым звуком, под аккомпанемент тысяч таких же, кишащих рядом туш, тершихся друг о друга бархатом, пуговицами, швами, подбитой ватой, рукавами, юбками. И что-то непередаваемо жуткое было в молчании этой, казавшейся ненатуральной, толпы, имеющей только одну цель — уничтожить. С высоты птичьего полета они кишели, переминались с ноги на ногу, как в пароксизмах боли.
А потом, через день, когда солнце опять взошло над онемелыми городами, тканевые туши хрустко сели — кто где был — и замерли, навечно утолив свой голод.