Сказка вторая:
о голодной ткани
Одна штанина ворует — другая караулит.
По одежке встречают — по уму провожают.
(Русские пословицы)
Топ-топ-топ...
— Где же эта чертова лестница?! Мне нужно наконец влезть в этот костюм! Я не выходил на улицу семь дней к ряду... А пора бы уже... — бормотал человек по имени Хорхе.
Лестница притаилась за дверью. Огромная, кривая, деревянная. Сколько там поколений ей пользовались, чтобы пробираться в свои костюмы, он и не помнил. Дед точно брал и, уже в старости, жаловался, что хорошо бы купить стремянку. Но сколько может стоить стремянка в 6 человеческих ростов страшно было и подумать. Поэтому как старая лестница, так и костюм достался человеку по наследству.

Итак, взбираешься по лестнице. Сначала видишь огромные ноги, обтянутые чем-то наподобие розовой кожи. Потом — кельсес, штаны-шары с черной поддевкой и красной тканью сверху. Дальше — тело, каркас, вамс. Но надо взбираться выше. По бокам — огромные рукава с прорезями, густо простеганные так, что напоминают огромных гусениц, а когда костюм движется, чувствуешь, как под плотной темной тканью похрустывают пружинки.
Странный, необычный это был мир. Лопнуло колесо истории и пошло по обочине.

Было это так. Костюм рос, рос и в XVI веке вырос до состояния огромных воротников, которые назывались «мельничный жернов», и женщины, надевая юбку, должны были ставить ее на пол, потом заходить в нее со стороны и только тогда натягивать поверх ткань. Рукава, так называемые «плюдер-хозе», стали уж совсем невероятными — такими гигантоподобными и такими многочисленными прорезями они были усеяны, что на них уходило до 10 локтей ткани, а их размер позволял контрабандистам перевозить в них — соответственно — контрабанду.

Собственно, тут все и случилось. Костюм не остановился и продолжил расти. Цивилизация отправилась своим путем, а костюм — своим. Пока, наконец, за три столетия не превратился в роботоподобное существо огромного роста, полое внутри, с подобием человеческих ног, рук, обтянутых кожей, будто живущих в складках ткани. И, конечно же, всю эту внушительную тушу венчал тугой гофрированный воротник в области шеи. Прямо под воротником помещалось кресло — с которого велось управление всем организмом костюма.
Это был самый настоящий Гаргантюа. Только безголовый.

Люди двигались только в них. Потихоньку гигантизм вошел в привычку. К тому же, Церковь, пришедшая к небывалому консенсусу между своими ветвями, поощряла и всячески способствовала развитию и поддержанию таких костюмов. «Это, говорили ее представители, наилучший путь оградить хрупкий внутренний мир человека от пагубного внешнего».

Странные, странные времена это были! Огромные туши материи, с подобием ног, обутых в истинно гулливеровские туфли, с руками, торчащими из складок, бродили по городам. И там, где обычно заканчивался воротник, торчала маленькая человеческая голова.
Наконец Хорхе взобрался на гофрированный воротник и посмотрел вниз: там, как и много лет подряд, темным цветом алело нутро костюма, что-то немного живое и в то же время нет. С извечным затаенным вздохом посмотрел он на кресло пилота — то есть то самое, в какое тысячу раз садился. И тысячу раз чувствовал непередаваемое чувство того, что он не один. Что он сам тут всего лишь... что? Хорхе заколебался. Что был костюм? Всего лишь биомеханизм, которым мог управлять каждый желающий? Снаружи — ткань, под ней — каркас, а между каркасом и самим пилотом множество швов, биологических соединений, микронов, чипов, проводов, перерастающих из материи в реальную, дышащую ткань, позволяющую людям чувствовать в этих костюмах себя как дома. Ткань, которая держит температуру тела, ткань, которая чувствует боль, ткань, которая, как будто дышит.

Как будто? Хорхе успокоил себя. Женщины выбирают себе их в магазинах — какой по душе. Все знают, что это лишь робот, бездушное создание, призванный лишь для того, что бы помочь ему, Человеку, передвигаться. И только. Так заведено в их жизни.

И может просто это расшалилось его утомленное воображение? Ведь это просто смешно — как может материал, к тому же старый, быть живым? Хорхе усмехнулся и полез в кресло. Оно плавно опустилось внутрь, как только он оказался в нем.
Сел, по привычке положил руки на подлокотники. Стало так хорошо, так уютно, как улитке в домике. Хорхе закрыл глаза. В алой тьме он пробыл несколько секунд, а потом заставил кресло подняться на уровень воротника. Как обычно, то есть так, чтобы его голова высовывалась наружу.

Ничего не произошло.

Он открыл глаза. Он был там, где был — внутри, на уровне ниже воротника. Он подергал рычаги — ничего. Они как будто болтались в пустоте. Страшный холод уходящего в небытие жеста. Как будто твоя рука шарит в бездонной пропасти. Звук бездонного колодца. Хорхе пожал плечами, решив, что костюму пришел конец и он просто-напросто сломался. Вытянув ноги, он попытался встать: над головой белел совсем близкий потолок.

В это мгновение что-то произошло. Сначала послышался ломкий звук падающей лестницы — лестницы, которая, сама собой не могла упасть.

А потом Хорхе понял. И наконец ощутил за много лет, что он действительно тут не один. И, вероятно, никогда и не был. Костюм же вобрался. Рукава, весившие многие килограммы, отяжеленные тканью, задвигались. Тяжело, не по-человечьи, как бы изламываясь.
Пилот-Хорхе, хозяин костюма, полетел вниз, ибо кресло ушло из-под его ног, перестало быть опорой. Он шлепнулся во тьму — вниз, на дно, в миллионные швы и пульсирующие красные простроченные сборки. Нитками была схвачена живая ткань.

Задвигавшееся тело пробовало себя.

Костюм поднимался. Нестройно, неловко, как-то кургузо. Молча. Только от потолка отдавался жадный, хрустящий звук его движений.

Как чума захватывала когда-то целые города и страны, так и на этот раз зараза оказалась неожиданной и сильной. Было ли произошедшее во всем мире страшное событие подготовлено кем-то? Или это было массовой ошибкой производств? А может сама материя чем-то заразилась, каким-то неизведанным вирусом и ожила? Неизвестно.
Известно было лишь то, что в какие-то дни туши, так недавно руководимые людьми — вышли из векового оцепенения и положили рабству конец. Кто-то из людей успел выбраться из ставшего смертельно опасным механизма, у кого-то прямо перед глазами совершалось страшное преображение, а кто-то падал вниз... Но итог был почти одинаков. Людей находили. Они сгонялись в кучи на площадях и там уже чинилась расправа. Почему? За что? У Костюмов не было ушей, не было ртов, как и не было голов. Они были слепы, немы и глухи, но видели. Люди бесполезно взывали к ним, спрашивали, умоляли, просили. Разве с одеждой говорят? Она, конечно, может говорить сама за себя, но не с ней.

Пошатываясь, с остервенением, великаны вырывали изнутри самих себя кресла пилотов и разбивали их оземь. Потом они хватали своих хозяев и заглатывали их с жадным, немым звуком, под аккомпанемент тысяч таких же, кишащих рядом туш, тершихся друг о друга бархатом, пуговицами, швами, подбитой ватой, рукавами, юбками. И что-то непередаваемо жуткое было в молчании этой, казавшейся ненатуральной, толпы, имеющей только одну цель — уничтожить. С высоты птичьего полета они кишели, переминались с ноги на ногу, как в пароксизмах боли.

А потом, через день, когда солнце опять взошло над онемелыми городами, тканевые туши хрустко сели — кто где был — и замерли, навечно утолив свой голод.
Made on
Tilda